Дмитровский Форум V2

[shiseido]

Прошу прощения у участников темы.

[Васисуалий]

Прошу прощения,с чем это связано Кому послание в столь час ночной (отредактировал):?:

[maer]

Прошу прощения,с чем это связано Кому послание

Скорее всего данное послание адресовано весне

[Карла]

[Mikle]

Эта поэзия, эти стихи еще сохраняют тот удивительный вкус Суфизма, о котором много говорил Ошо. То что они сами называют "опьянением"

1:10
Благоухание незримого цветка

Я вижу сущность бытия в том, чтобы жить ,это как вода, текущая сюда из незримого, затем обратно. Мои чувства знают: они из ниоткуда и уйдут в никуда. Мне ведом один шаг: из бытия в ничто и из небытия сюда. Глубоко вникая в свои чувства, я открываю в них
путь к Богу и цель жизни.
Взгляни на этот удивительный цветок - Его нельзя узреть.И все же Его благоухания не скрыть.
Бог—незримый цветок. Любовь—аромат цветка, и он ощутим повсюду

1:143
Описывая вкус

Кто-то спросил меня: что это за знание, о котором я говорю, и как ощутить Любовь, о которой я упоминаю.
Я в ответ: если ты не знаешь—что мне сказать? А если знаешь—что мне сказать?

Хотя сами переводчики сравнивают стихи Руми со вспышкой света, а стихи Валада с кладовкой, приспособленной для медитаций, все же в его стихах есть этот удивительный вкус

[shiseido]

Хотя сами переводчики сравнивают стихи Руми со вспышкой света, а стихи Валада с кладовкой, приспособленной для медитаций, все же в его стихах есть этот удивительный вкус

[shiseido]

Прошу прощения,с чем это связано Кому послание в столь час ночной (отредактировал):?:

[Mikle]

Двадцать шестое ноября 1244 года. Обычный осенний день. Не сошлись в битве в тот день великие армии, чтобы решить судьбу империй. Не взошел на престол основатель династии, которая повелевала миллионами. Не был открыт ни новый континент, ни новый вид энергии. Ничего, что поразило бы воображение и сразу заставило бы людей запомнить эту дату, не случилось в тот неимоверно далекий теперь день. Просто встретились два человека.

Но чем дальше отступает во тьму веков тот день, тем необычней кажутся последствия этой встречи.

Встреча двух людей, которые открыли себя друг в друге, поняли, полюбили, - всегда чудо, может быть, самое удивительное из всех чудес. Но день их встречи остается обычно великой датой лишь в личной судьбе этих людей.

Два человека, встретившиеся в Конье семьсот с лишним лет назад, не только открыли себя друг в друге, они совершили еще одно великое открытие - Человека для Человечества. Не будь этой встречи, по-иному чувствовали, думали бы десятки миллионов людей - от Средней Азии на севере до Аравии на юге, от Индонезии на востоке до Северной Африки на западе.
Для второй природы человека, именуемой "культура", этот день имел такое же значение, как день встречи Сократа и Платона, Шиллера и Гёте.

В тот день родился для мира один из величайших поэтов земли - Джалал ад-дин Руми, воплотивший в своей поэзии верования, чувства и предания народов огромного региона и выразивший в ней с небывалой силой величие человеческого духа в его бесконечном стремлении к совершенству.

Много великих дат и славных имен забылось с тех пор. Время разрушило камни, развалило крепостные стены. Мы даже не знаем теперь, где стояло медресе Торговцев хлопком, в котором провел утро того дня Джалал ад-дин, где помещался караван-сарай Рисоторговцев, в котором провел предыдущую ночь его будущий друг. Но место, где встретились Джалал ад-дин Руми и Шемседдин Тебризи, сохранилось в людской памяти.

Если вам придется побывать в Конье, разыщите здание отеля "Сельджук-палас" неподалеку от центра. Встаньте у его угла, напротив дома министерства просвещения: Мардж аль-Бахрайн-так назвали люди это место. "Встреча двух морей". Двадцать шестого ноября 1244 года.

***

Без зеркала, будь то отполированный металл или водная гладь, не может человек увидеть своего лица. Без другого человека не может он познать себя, ибо как родовое существо человек осуществляет себя и осознает лишь через других людей.

Но человек не зеркало. Он и отражатель, и излучатель. И субъект, и объект одновременно. И потому отношения двух людей, а в особенности таких, как Джалал ад-дин и его новый друг, есть сложнейший психологический процесс самопознания.

Но как странны, а порой незначительны бывают слова, по которым мы узнаем в другом человеке самого себя, свое собственное продолжение в мире, или, выражаясь старомодным языком, родственную душу?!

Эти слова часто служат лишь знаком, неприметной для стороннего взгляда меткой. "Слово, - говорил Джалал ад-дин Руми, - одежда. Смысл - скрывающаяся под ней тайна".

***

Двадцать шестого ноября 1244 года они сразу же заговорили о главном. Но слова, в которые был облечен вопрос, столь же важный для них, как и для нас, за семь столетий успели настолько обветшать, что не удерживают более смысла. Чтобы постичь скрывающуюся за ними тайну, нужно как-то представить себе ту структуру мышления, которая была ими обозначена.

Все так же крепко держа под уздцы мула и не спуская глаз с Джалал ад-дина, путник спросил:

- Эй, меняла мыслей и смыслов того и этого мира! Скажи, кто выше - пророк Мухаммад или Баязид Бистами? Баязид Бистами, живший в IX веке подвижник, был одним из столпов суфизма. Он первым обнаружил, что углубление в размышления о единстве божества может вызвать чувство полного уничтожения собственной личности, подобное растворению "я" влюбленного в "я" возлюбленной. Он говорил: "Я сбросил самого себя, как змея сбрасывает свою кожу. Я заглянул в свою суть, и... о, я стал Им!" Такое состояние Баязид назвал "фана" - уничтожение, небытие, которое впоследствии большинство суфийских школ признало целью путника, проходящего тарикат. Правоверное духовенство усмотрело в словах Баязида претензию на божественность, объявило его гяуром - неверным, изгнало из родного города. Для суфиев, однако, Баязид Бистами стал высочайшим авторитетом и удостоился титула "Султан аль-арифин", то есть Султан Познавших.
Тем не менее вопрос, заданный незнакомцем, да еще посреди людной улицы, был кощунственной дерзостью. Одно дело - суфийский шейх, пусть даже такой, как Султан Познавших, и совсем другое - сам посланник Аллаха Мухаммад. И Джалал ад-дин ответил, как на его месте ответил бы любой правоверный шейх или улем:

- Что за вопрос? Конечно, Мухаммад выше!

Шемседдин, без сомнения, ждал такого ответа. Но в нем-то и заключалась ловушка. Тонкая улыбка заиграла на его губах.

- Ладно, - сказал он. - Но почему тогда Мухаммад говорит: "Сердце мое покрывается ржавчиной, и по семидесяти раз в день я каюсь перед господом моим!" А Баязид утверждает: "Я очистился от всех несовершенных качеств своих, и в теле моем нет ничего кроме бога. Преславен я, преславен я, о, сколь велик мой сан!" Джалал ад-дин выпрямился как от удара. Незнакомец, выходит, не только дерзок, но и весьма не прост. Быть может, он бился над тем же, над чем бьется мысль его, Джалал ад-дина: абсолютность Истины и относительность познания ее.

Прежде чем ответить, Джалал ад-дин, уже не скрывая волнения, долгим взглядом посмотрел в глаза незнакомцу. Его волнение передалось путнику. Впоследствии Шемседдин вспоминал: "Он сразу постиг совершенство и полноту моих слов, и не успел я договорить, как почувствовал, что опьянел от чистоты его сердца".

- Мухаммад каждый день одолевал семьдесят стоянок, - ответил Джалал ад-дин. - И каждый раз, достигнув новой ступени, каялся в несовершенстве познания, достигнутого на предыдущей. А Баязид вышел из себя от величия достигнутой им одной-единственной стоянки и в исступлении произнес эти слова...

***

Кто выше, Мухаммад или Баязид?.. Если не понимать скрывающегося за этими словами смысла, вопрос кажется не менее бессодержательным, чем спор христианских богословов о том, сколько ангелов может поместиться на острие иглы, или диспут о белой жемчужине и перворазуме, в котором в тот день участвовал Джалал ад-дин. Но, по сути, Шемседдин спрашивал о другом: состоятельны ли претензии на постижение абсолютной истины, или же всякое познание относительно и каждая новая ступень есть отрицание предыдущей? Таков был смысл его вопроса, если перевести его на язык современности. Вопроса, на который до встречи с Джалал ад-дином ни от кого не получал он вразумительного ответа.

***

Услышав ответ, Шемседдин испустил вопль и без чувств упал на землю. По крайней мере так описывают со слов очевидцев эту сцену старинные хроники.

В наш век гипертрофированного рассудка цивилизация приучила нас к сдержанности в выражении чувств. Форма, однако, неотделима от содержания. Мы неизмеримо больше знаем, вероятно, мыслим в массе логичнее, стройнее, но чувствуем ли мы с той же силой, что и люди тринадцатого века? "Всякая потеря есть приобретение, - говорил Джалал ад-дин Руми. - Всякое приобретение есть потеря..."

Он соскочил на землю, склонился над путником. Растер ему запястья, несколько раз развел и сложил ему руки на груди. Шемседдин пришел в себя. Встал. Они обнялись. Ничего не понимая, с изумлением глядели на эту сцену толпа, ученые улемы, мюриды Джалал ад-дина.

Он взял путника под руку и пешком направился вместе с ним к дому золотых дел мастера Саляхаддина. Здесь они уединились для беседы.

Три месяца без перерыва продолжалась беседа Джалал ад-дина Руми и Шемседдина Тебризи. Когда минули эти месяцы и над Коньей подули первые весенние ветры, всем, кто знал Джалал ад-дина, показалось, что он умер, а в его облике родился другой человек.

"Нежданно явился Шемседдин, - вспоминал впоследствии сын поэта Велед, - и соединился с ним. И в сиянии его света исчезла тень Мевляны... Когда узрел он лицо Шемса, открылись ему тайны, стали ясными как день. Он увидел никем не виданное, услыхал никем не слыханное. И стало для него все едино: что высокое, что низкое. Призвал он Шемса к себе и сказал: "Послушай, мой падишах, своего дервиша. Мой дом недостоин тебя, но я полюбил тебя верной любовью. Все, что есть у раба, что достанут его руки, принадлежит его господину. Отныне это твой дом!" ...Мевляна был очарован его обликом, его не поддающейся определениям чистотой, его речью, полной тайн, как море жемчужин, его словом, вдыхающим жизнь в свободного человека... Никуда не являлся он без него. Если не видел его лица. лишался света очей своих. Не расставался с ним ни днем, ни ночью. Невыносима сделалась ему разлука с ним. Точно стал он рыбой, живущей в его море. Шемседдин позвал его в такой мир, какой и во сне не снился ни тюрку, ни арабу. Что ни день, читал он ему поучения и сделал явным новое знание. Мевляна и без того был исполнен сокровенного знания. Но то, что открыл ему Шемс, было иным, совсем новым знанием..."

Никому не ведомо, о чем говорили они в своем уединении. Как видно из его слов, не ведал этого и сын поэта. Но в течение года с лишним по приказанию Джалал ад-дина все рассказы и изречения, каждое слово Шемседдина, сказанное публично, записывалось "писарями тайн". Эти записи затем составили книгу "Макалат" ("Беседы"), которая в списках дошла и до наших дней. Книга эта осталась в черновиках; в списках много разночтений. Да и слова и образы, которые употребляет Шемседдин, весьма туманны, аллегоричны. Он сам сознавал это. "Ни повторить, ни следовать моим словам не в силах подражатель - говорил он. - Они темны и сложны. Могу их повторять сто раз, и каждый раз в них обнаружится иной смысл. Меж тем главный смысл остается девственно-непорочным, никем не понятым".

[Mikle]

Из Дивана Шамса Табризи:
То любят безмерно, а то ненавидят меня,
То сердце дарят, то мое сокрушают, казня;

То властвую я, как хозяин, над мыслью своей,
То мысль моя держит в тисках меня, как западня;

То, словно Иосиф, чарую своей красотой,
То, словно Иакова, скорби одела броня;

То, словно Иов, терпелив я, покорен и тих,
То полог терпенья сжигает страстей головня;

То полон до края, то пуст я, как полый тростник,
То чувств не сдержать, то живу, безучастность храня;

То жадно за золотом брошусь я в самый огонь,
То золото щедро бросаю в объятья огня;

То страшен лицом я, уродлив, как ада гонец,
То лик мой сияет, красою прекрасных дразня;

То вера благая внушает смирение мне,
То мною владеет безверья и блуда возня;

То лев я свирепый, волк алчущий, злая змея,
То общий любимец, подобье прохладного дня;

То мерзок и дерзок, несносен и тягостен я,
То голос мой нежен и радует сердце, звеня;

Вот облик познавших: они то чисты и светлы,
То грязью позора клеймит их порока ступня.

[Mikle]

Бываю правдивым, бываю лжецом-все равны,
То светлый араб я, то черен лицом-все равны.

Я солнцем бываю, крылатым Симургом души,
Царя Сулеймана волшебным кольцом-все равны.

Я - буря и прах, я - вода и огонь, я слыву
Порой благородным, порой подлецом - все равны.

Таджиком ли, тюрком ли - быть я умею любым,
Порой прозорливым, порою слепцом - все равны.

Я - день, я - неделя, я - год, Рамазан и Байрам,
Светильник, зажженный Всевышним Отцом,- все равны.

Я цвет изменяю, я сменой желаний пленен,
Лишь миг и за новым иду бубенцом - все равны.

Мой месяц - над небом, при мне барабаны и стяг,
Шатер мой сравнятся с небесным дворцом - все равны.

Я - выше людей. Див и Ангел - родня мне. Они
Одним осиянны нездешним венцом - все равны.

У ног моих - пери, и знатные родом - в пыли,
Они предо много, певцом и жрецом, все равны.

Я Бога взыскую; мне ведома сущность вещей:
Все ночи и дни, что даны нам творцом,- все равны.

Так сказано мною. Таков и сияющий Шамс:
То тучами скрыт, то горит багрецом - все равны.

[Mikle]

Сказал сеид шуту: "Ну что ж ты, брат!
Зачем ты на распутнице женат?

Да я тебя - когда б ты не спешил -
На деве б целомудренной женил!"

Ответил шут: "Я на глазах у вас
На девушках женился девять раз-

Все стали потаскухами они,
Как почернел я с горя-сам взгляни!

Я шлюху ввел женой в свое жилье-
Не выйдет ли жены хоть из нее...

Путь разума увлек меня в беду,
Теперь путем безумия пойду!"

[Mikle]

В своих покоях шах с гостями пил,
Факих ученый мимо проходил.

О том узнал властитель и спьяна
Велел позвать его и дать вина.

И стражники ввели факиха в зал,
Но пить факих не стал и так сказал:

«Уж лучше яд вкусить, а не вино,
Что пить Аллахом нам запрещено!

Избавит яд меня по крайней мере
От общего безбожья и безверья!»

Такой своей строптивостью факих
Прогневал шаха и гостей хмельных.

«Эй, кравчий, — шах сказал, — ты для начала
Дай чашу, чтобы дурь его пропала!

Налей вина поболе, чтобы гнев
Умерил наш законник, захмелев!»

«Не шутит шах», — смекнул законовед
И принял чашу и другую вслед.

И после он, чтоб не было раздора,
Стал пить и опьянел легко и скоро.

Вина вкусил законовед довольный
И шуткой согрешил довольно вольной.

И тут ему, хмельному, на беду,
Приспело справить малую нужду.

На время он покинул шахский зал
И на пути служанку повстречал.

Она — творенье чудное Аллаха —
Была, быть может, из наложниц шаха.

Но страсть людей хмельных сильней, чем страх.
Законнику хмельному шах — не шах.

И разум, и душа, и члены тела —
Все возбудилось в нем и загудело.

Красавицу факих, который запил,
В объятья заключил, верней, облапил.

Она, хоть и дичилась, все же страсть,
Что в нем таилась, ей передалась.

В руках мужчины женщина до срока —
Как тесто под руками хлебопека.

Он то сжимает все в одном куске,
То вновь раскатывает на доске.

И тесто благодарное нет-нет
Да и причмокнет пекарю в ответ.

Водой он покропит, прибавит соли,
И тесто вдруг замрет от сладкой боли.

Сливаются, забыв свои печали,
Тот, кто искал, и та, кого искали.

Сливаются в одно мужья и жены,
И тот, кто побелил, и побежденный.

И в этом предначертано заране
Единство облика и содержанья.

Мы с вами знаем: разные причины
Толкают жен в объятия мужчины.

И та, что муж женою вводит в дом,
Дается, словно золото, взаем.

Добро ли зло от мужниных щедрот
Аллах ему сторицею вернет.

Так что ж случилось? Страстью обуян,
Забыл законник свой высокий сан.

И от огня, что страсть его питала,
Его желаний вата воспылала.

Слились два тела, задрожав в бессилье,
Как птицы, коим головы срубили.

Им боле дела не было до пира,
До гибели и до иного мира.

Они слились, и каждый ликовал,
Найдя в другом блаженство, что искал.

Тем временем властитель спохватился:
«Где наш законник? Может, заблудился?»

И шах со свитой всяческого люда
Пошел и что увидел? Действо блуда.

Но нет, факих не пал во прах с повинной,
Он побежал назад за чашей винной.

А шах за ним вослед и сгоряча
Хотел уж было кликнуть палача.

Но, видя шахский гнев немилосердный,
Законник закричал: «О кравчий верный,

Налей вина поболе, чтоб свой гнев
Умерил наш властитель, захмелев!»

Шах засмеялся, перестал сердиться,
Сказал: «Бери, факих, твоя девица!»

Перевод Наума Гребнева

[Карла]

.

[Карла]

.

[Mikle]

Увидишь ты сокрытый смысл
в двустишиях, и достаточно



Вы слышите свирели скорбный звук?
Она, как мы, страдает от разлук.

О чем грустит, о чем поет она?
"Я со стволом своим разлучена.

Не потому ль вы плачете от боли,
Заслышав песню о моей недоле.

Я - сопечальница всех , кто вдали
От корня своего, своей земли.

Я принимаю в судьбах тех участье,
Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.

Я потому, наверно, и близка
Тем, в чьей душе и горе, и тоска.

Хоть не постичь вам моего страданья:
Душа чужая - тайна для познанья.

Плоть наша от души отделена,
Меж ними пелена, она темна.

Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз
Не холодит он - обжигает нас.

И если друг далек, а я близка,
То я - ваш друг: свирель из тростника.

Мне устранять дано посредством пенья
Меж господом и вами средостенье.

Коль духом слабые в меня дудят,
Я не противоядие, но яд.

Лишь тем, кто следует стезей неложной,
Могу я быть опорою надежной.

Я плачу, чтобы вы постичь могли,
Сколь истинно любил Маджнун Лейли.

Не разуму доступно откровенье:
Людское сердце - вот ценитель пенья".

Будь безответною моя тоска,
Кто оценил бы сладость тростника?

А ныне стали скорби и тревоги
Попутчиками и в моей дороге.

Ушла пора моих счастливых лет,
Но благодарно я гляжу им вслед.

В воде рыбешки пропитанья ищут,
А нам на суше долог день без пищи.

Но жизни для того на свете нет,
Кто ищет пищу в суете сует.

Кто лишь для плоти ищет пропитанья,
Пренебрегая пищею познанья.

Не очень сходны меж собою тот,
Кто суть познал и тот, кто познает.

Порвите ж цепь, свободу обретая,
Хоть, может, эта цепь и золотая.

И ты умерь свою, искатель, прыть:
Ведь всей реки в кувшин не перелить.

И жадных глаз невежи и скупца
Ничем нельзя наполнить до конца.

Лишь раб любви, что рвет одежды в клочья,
Чужд и корысти, и пороков прочих.

Любовь честна, и потому она
Для исцеления души дана.

Вернее Эфлатуна и Лукмана
Она врачует дух и лечит раны.

Ее дыхание земную плоть
Возносит в небо, где царит господь.

Любовью движим, и Муса из дали
Принес и людям даровал скрижали.

Любовь способна даровать нам речь,
Заставить петь и немоте обречь.

Со слухом друга ты свои уста
Соедини, чтоб песнь была чиста.

Кого на веки покидает друг,
Тот, как ни голосист, смолкает вдруг.

Хотя напевов знает он немало,
Нем соловей в саду, где роз не стало.

Влюбленный - прах, но излучает свет
Невидимый любви его предмет.

И всякий, светом тем не озаренный,
Как бедный сокол, крыл своих лишенный.

Темно вокруг и холодно в груди,-
Как знать, что позади, что впереди?

Для истины иного нет зерцала -
Лишь сердце, что любовью воспылало.

А нет там отраженья - поспеши,
Очисти зеркало своей души.

И то постигни, что свирель пропела,
Чтоб твой отринул дух оковы тела.

[Фауст]

О_оо Мазари Шариф знаю, Маариф вперые слышу,но не беда,не только наяндексил, но и изучил,дело за малым)
http://vk.com/maarif_shukyurov
Один день, в одном из больниц г.Баку, я стал свидетелем последних вздохов одного человека. Я попросил парня чтобы он сказал шахаду, "Ашхаду ля иляхя иляллах вя ашхаду анна Мухаммадан рясулАллах". Но из-за тяжелого положение парня, он шахаду не смог сказать. Его положение все больше ухудшалось.
Я видел, что парень не хочет сказать, тогда я стал умолять его: "Итак умираешь, хотя бы "Ашхаду ля иляхя иляллах вя ашхаду анна Мухаммадан рясулАллах" скажи, может быть Аллах простит твои грехи и ты войдешь в Джаннат(Рай)". Наконец-то своего добился. Парень без трудности произнес шахаду "Ашхаду ля иляхя иляллах вя ашхаду анна Мухаммадан рясулАллах" и сразу же после произнесения шахады покинул этот мир. Из моих глаз стали литься слезы радости. Подумал, Йа Рабби! несмотря на столь тяжелое положение умирающего человека, насколько легко он смог произнести шахаду. В этот момент зашла Мать покойного парня. Увидев смерть сына, заплакала. Потом, заметив меня, спросила:
- А почему ты плачешь?
- Мать, эти слезы радости. Ваш сын вошел в Рай.
- Откуда ты знаешь?
- Прежде чем умереть, ваш сын сказал шахаду.
Но ответ который Мать мне сказала, был шокирующим: "Но мой сын сроду был немым". (с)

[Maxim]

О чём эта тема?

[shiseido]

т

[Maxim]

О разбавлении.

А зикры кто-нибудь слушает?

Пойду я пожалуй отсюда.

[shiseido]

и

[Maxim]

Да ты не спеши.
Может ещё понравится. Втянешься...
Максим, а тебе арабские танцы нравятся?

Во что втянусь если я ваще не понимаю о чём вы тут гутарите.
Арабские танцы? Да фиг знает, посмотреть неверное можно иногда.

[Академик Нежданов]

О чём эта тема?

Тема, как обычно у Натали - СПГС, помноженный на ЧСВ

[Mikle]

О чём эта тема?

Видишь ли, Макс
Когда-то люди ходили по Земле и полагали, что наша тведь - плоская. Потом сложилось другое мнение: земля круглая, просто очень большой радиус кривизны. Но на эттом промежутке, между сменой двух знаний ... даж кого-то сожгли!
Есть люди, которые полагают, Макс, что наше знание об Мире не окончательно. Не, с научной точки зрения, по научно разработанной методе, там все определено (детерминированно)) А вот есть... даж не метода, а индивидуальное восприятие... у каждого свое, но в тож время некоторых людей можно в этто ввести. Этто скорей просто другое восприятие нашего мира, с другой точки зрения, нам неизвестной)))
Мистическое восприятие реальности подразумевает выход за грань определенности.

Ну я так думаю

[Mikle]

О ТОМ, КАК ХАЛИФ УВИДЕЛ ЛЕЙЛИ



"Ужель из-за тебя,- халиф сказал,-
Меджнун-бедняга разум потерял?

Чем лучше ты других? Смугла, черна...
Таких, как ты, страна у нас полна".

Лейли в ответ: "Ты не Меджнун! Молчи!"
Познанья свет не всем блеснет в ночи.

Не каждый бодрствующий сознает,
Что беспробудный сон его гнетет.

Лишь тот, как цепи, сбросит этот сон,
Кто к истине душою устремлен.

Но если смерти страх тебя томит,
А в сердце жажда прибыли горит,

То нет в душе твоей ни чистоты,
Ни пониманья вечной красоты!

Спит мертвым сном плененный суетой
И видимостью ложной и пустой.

[Mikle]

Обучение у Сейда Тайновидца.
Искус, как обычно, начался испытанием решимости вновь обратившеюся подчиниться воле наставника. Зная, чтоДжалал ад-дин наделен неуемной гордыней, Сеид решил прежде всего расправиться с нею. И вот, сын Султана улемов, ученый, признанный светилами мусульманского мира, проповедник соборной Мечети в столице Румского султаната Конье, настоятель медресе, принялся чистить нужники. Так повелел шейх. Он не давал ученику никаких поблажек, скорей наоборот, притеснял его самолюбие строже, чем в других мюридах. Джалал ад-дин справедливо видел в этом знак особой любви и потому выполнял свои обязанности сдеистовым рвением. Лишения, которым он подвергал свое тело, успокаивали огонь, полыхавший в его сердце. И все же в глубине души он ждал, когда шейх скажет ему: "Довольно". Но тот молчал.

Джалал ад-дина мучил постоянный голод. Но от зловония кусок не лез ему в горло. Он осунулся, похудел. Горящие от бессонницы глаза ввалились.

И вот, вода. наконец, спала. Оказалось, что он выполнил свою работу. Но наставник ничего не говорил и он продолжал по вечерам выгребать то, что накапливалось за сутки. Видя, что работы стало мало, Сеид задал новый ypок: вместе с двумя мюридами собирать в городе подаяние для всей братии. Это было похуже нужников. Однодело исполнять урок перед своими, которые знают, что так повелел шейх. Другое дело - унижаться перед чужими людьми, перед своими бывшими прихожанами.

Трудней всего было просить у богословов, улемов, чтецов Корана. Ему казалось, что каждый из них подает милостыню с затаенной злорадной усмешкой. А между тем, мало кто узнавал в этом худом безбородом дервише сына Султана улемов.

Чутье, обостренное ночными бдениями и телесными лишениями, понемногу научило его угадывать повадки, побуждения и характеры людей по единому слову, взгляду, едва заметному движению. Он побывал в таких кварталах, о существовании которых едва догадывался прежде. В кабаках разбитные гуляки бросали в его кокосовую чашку мелочь, как собаке бросают кость. Арфистки в веселых домах, пышнотелые, крашенные хной, подавали милостыню во искупление своих грехов. В караван-сараях и торговых рядах милостыня была заранее рассчитана, потому что здесь жили деловые люди.

Но его привлекали сердца бедняков. Здесь тоже случалось, что подавали в надежде на награду. Однако часто делились с нищим дервишем последней горстью риса, просто и естественно, а иногда застенчиво, как делились бы с любым другим голодным человеком. Нравилось ему бывать и в ремесленных кварталах: подмастерья, трапезничавшие все вместе за одним столом, всегда выделяли нищенствующему дервишу равную долю.

Иное дело - особняки знати. Чем богаче и сановней был вельможа, тем спесивей были его слуги. Они похвалялись размерами хозяйских подаяний, как евнухи похваляются мужскими атрибутами своих падишахов. Но это не забавляло, а скорее удивляло Джалал ад-дина.

За одну весну и лето он узнал город и его обитателей лучше, чем за все предшествующие годы.
Наконец, Сеид отменил чистку нужников: "Ты исполнил урок. Но помни: душу очистить трудней, чем отхожие ямы".

Избавившись от преследовавшего его днем и ночью зловония, Джалал ад-дин испытывал теперь терзания голода. Его наставник считал голод ключом, открывающим скрытые силы в природе человека.

Однажды, когда муки голода стали нестерпимыми, наставник вывел его в город. Они пошли к мясным рядам. Мясник удивленно и почтительно поспешил навстречу шейху. Святые отцы сюда не заглядывали. Сеид остановил его жестом, и, указав на желоб с потрохами, сказал:

- Когда мне становилось невтерпеж, я приходил сюда и говорил себе: "Эй, слепое себялюбие! Ничего другого, кроме этой собачьей еды, я тебе дать не могу Если хочешь, ешь!"

Трое суток отвращение не давало Джалал ад-дину проглотить ни куска пищи. К осени голод стал настолько привычным, что он научился с ним справляться, подвязывая камень к животу
И гогда наставник задал новый урок. Сеид наказал ему по много часов без сна читать суры Корана в самых неудобных позах. Следовало повторять суры до тех пор, пока само звучание, мелодия стиха, не станет вызывать образы и видения.

Закалив волю мюрида, научив его преодолевать себя, шейх стал обучать его сосредоточенности. Сеид перестраивал мышление своих мюридов на метафизический лад. После того, как испытали они все, что может испытать человек, он учил их перевоплощаться в растения и животных, в отвлеченные страсти и желания. И Джалал ад-дин, фантазия которого не знала предела, преуспел в этом быстрее всех.

Миновала зима, снова весна смениласьлетом. Джалал ад-дин оброс волосами. Наставник с тайным удовлетворением наблюдал, как быстро продвигается ученик, озадачивая его иногда неожиданным ходом своих мыслей. Образы, в которые фантазия облекала чувства, не приходили в голову его наставнику. То был знак, что путь, по которому он ведет Джалал ад-дина, близится к концу.

Весной третьего года Сеид призвал Джалал ад-дин к себе.

- Годы мои на исходе, - сказал он. - Хочу я, чтобы при мне прошел ты искус уединения.

Сеид приказал подготовить келью, принести туда коврик, кувшины с водой, ячменный хлеб. И на следующее утро сам ввел в нее Джалал ад-дина, благословил и оставил одного, замуровав дверь.

Сорокдней продолжался искус уединения. Дважды заглядывал к нему наставник через узкое оконце. Он менял пустые кувшины на полные и удалялся. Первый раз ученик сидел в оцепенении, ничего не замечая, втянув голову в плечи. Во второй раз он застал Джалал ад-дин в слезах: тот стоял лицом к стене, рыдания душили его. Шейх не стал его тревожить.

Наконец, подошел срок. Последнюю ночь шейх провел без сна. Он очень волновался за своего мюрида. На рассвете он приказал выломать дверь и первым вошел в келью.

Джалал ад-дин стоял посередине. Сквозь тусклое оконце в потолке падал слабый свет. На губах его играла едва заметная печальная улыбка.

В мире нет ничего, что было бы во вне.
Все, что ищешь, найдешь ты в себе!

Эти слова Джалал ад-дина, первые за сорок дней, привели наставника в неописуемый восторг, ведь он ответил на стих Корана, мелькнувший в голове шейха.Мюрид, увидевший мысли наставника, перестал быть мюридом. Он стал познавшим - арифом.

- Ты познал все науки - явные и сокровенные, - произнес шейх. -Да славится Господь на том и на этом свете за то, что я удостоился милости лицезреть своими очами твое совершенство. С именем Его ступай и неси людям новую жизнь, окуни их души в благодать...

В тот же день шейх повязал Джалал ад-дину чалму улема, выпустив конец на правое плечо. Он облачил его в плащ с широкими рукавами - хырку, который носят арифы. А затем объявил мюридам, что слагает с себя обязанности их наставника, которые отныне будет исполнять достойный сын своего отца, сын Султана улемов.